Великий поэт России Александр Твардовский. ПОСТИГНУТЬ ГЕНИЯ...
Из книги об А.Т. Твардовском quot;Качели сатаныquot;, которая готовится в связи с юбилеем поэта к выпуску в смоленском издательстве quot;Смядыньquot;. Размышляя об Александре Трифоновиче Твардовском, для которого жизнь была творчеством, а творчество жизнью, я вспомнил о знаменитой пушкинской речи Фёдора Михайловича Достоевского.Эту речь, ставшую высочайшей оценкой творчества русского гения, Фёдор Михайлович произнёс в Благородном собрании 8 июня 1880 года в связи с открытием в Москве памятника Пушкину.
- Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь, - сказал Фёдор Михайлович. - Прибавлю от себя: и пророческое. Пушкин есть пророчество и указание.
Не разгадали мы до конца пушкинской тайны, как, собственно, до сих пор по-настоящему не знаем Пушкина…
В своём эссе quot;Пушкинquot; Александр Трифонович Твардовский признался: quot;Я долго самонадеянно полагал, что знаю Пушкина... Но только в дни Отечественной войны, в дни острой, незабываемой боли за родную землю... увидел, что до сих пор не знаю Пушкина. С восторгом... я обретал в затёртом томике из походной библиотечки благородную красоту навечных запечатлений мысли и чувства, родной природы, родной земли... всё это моё... и не может быть на земле силы, которая могла бы отринуть этоquot;.
Великие слова Твардовского о Пушкине стоят в одном ряду со словами Достоевского.
А я открыл для себя тоже неожиданную истину: я не знал и не знаю до сих пор в полной мере Твардовского.
Более того, перечитывая Александра Трифоновича, как бы вглядываясь зрением души в каждое его слово, только теперь начинаю осознавать его поистине пушкинское величие и бесстрашие, пушкинскую народность, которая пришла в его поэзию с нашей бедной Смоленской земли, точно специально созданной Творцом для бессмертных поэтических строк, освящённых неизбывной тоской, которая всегда несла богатство чувств и мысли в лирику Твардовского, Исаковского, Рыленкова, как несёт она это богатство в поэзию их ныне живущих наследников...
В двадцатом веке было много первоклассных поэтов. Одно только упоминание таких имён, как Блок, Есенин, Маяковский, Тихонов, Луговской, Багрицкий, Заболоцкий, Смеляков, Мартынов, всё ставит на свои места - это выдающиеся мастера поэтического слова, и их ряд может быть продолжен.
Но кого из них, не умаляя значения созданных ими поэтических шедевров, можно назвать народным поэтом в пушкинском, классическом понимании этого определения?
Им стал Александр Трифонович Твардовский, соединивший, синтезировавший в своей поэзии классическую ясность музы Пушкина с музой гнева и печали Некрасова, явив собою в двадцатом веке поэта нового, доселе невиданного качества.
Обманчива и порой недоступна для истинной оценки муза Твардовского: обманывает её внешняя простота, как обманчива была простота музы Пушкина, — его поэзию, как известно, до сих пор не перевели стихами, равновеликими оригиналу.
У настоящего мастера не видно мастерства. Три поэмы - quot;Василий Тёркинquot;, quot;Тёркин на том светеquot; и quot;По праву памятиquot; – представляют собой quot;Божественную комедиюquot; поэта. Но, в отличие от quot;Божественной комедииquot; Данте, у Твардовского - всё из живой жизни, страшных, жестоких сталинско-брежневских десятилетий, где ад-чистилище-рай стали мёртвой жизнью для народа. Да, ад войны (поэма quot;Василий Тёркинquot;) сменился адом quot;чистилищаquot; (quot;Тёркин на том светеquot;), а quot;райquot; послевоенный стал уже для самого Твардовского quot;раемquot; того света, где его прославленный герой, победивший в годы войны во имя настоящего рая для народа, оказался в тисках номенклатуры, - отец народов царствовал и там.
Поэма quot;Тёркин на том светеquot; написана в духе едкой сатиры Салтыкова-Щедрина: quot;тот светquot; - это мир послевоенный, который душился цековской партноменклатурой, и если Тёркин вернулся с того света, то для самого Твардовского он оказался последним прибежищем.
Но и великая поэма quot;По праву памятиquot; - это тоже сконцентрированная quot;Божественная комедияquot;, ибо три её части - quot;Перед отлётомquot; - quot;Сын за отца не отвечаетquot; - quot;О памятиquot; - три временных пласта, слитых воедино сталинско-брежневским произволом, посему и пишу я эти названия-главы сознательно через дефис, как неразрывное явление одного духовного, а если быть точным - антидуховного ряда.
Исход борьбы с властью, ничего общего не имевшей с подлинной советской властью, которую практически похоронил после смерти Владимира Ильича Сталин, от лица которой цинично она выступала, был для Твардовского предрешён. Но меня сейчас интересует сам Твардовский: вдруг он ошибается, а вдруг Сталин прав и сослали семью поэта по справедливости?
Обращаюсь к такому авторитету в области экономики, как Александр Энгельгардт, который на сей счёт писал: quot;Каждый мужик в известной степени кулак... при случае кулак, эксплуататор, но пока он земельный мужик, пока он трудится, работает, занимается своей землёй, это ещё не настоящий кулакquot;.
Почему так?
А потому что он, пишет Александр Николаевич, quot;не зиждет своё благосостояние на нужде других, а зиждет его на своём трудеquot;.
Думаю, что читатель понимает, к какому разряду quot;кулаковquot;, а вернее - настоящих тружеников на земле относился отец Твардовского Трифон Гордеевич, и таких quot;кулаковquot;, как он, были тысячи и сотни тысяч, о судьбе которых в сталинской зоне, со слов матери, говорил Александр Трифонович: quot;Мне мать рассказывала, а она не соврёт. Пошла однажды в лес за малиной. В Зауралье это было... Подумать только, сколько людей, не видевших областного города, были вырваны из родных гнёзд и заброшены против желания, против воли на край света. И вот увидела в лесу бараки. Зашла в них. И запах уже не запах, а что-то такое... И видит, лежат вповалку мертвяки... Некоторые сидят за столом, другие прислонились к стене... Кто сидел за столом, уткнувшись в доску, так и застыл, и умер, и уже сил не было, чтобы подняться и хотя бы лечь. И уже не трупы, а что-то высохшее, оголённое, но ещё и не скелеты... Мать бросилась бежать, а там другой барак, третий. Всё это окружено проволокой и никакой, конечно, охраны - ушла, нечего охранятьquot;.
Там и были сталинские quot;кулакиquot;!
Советую прочитать эти строки тем, кто до сих пор восхваляет quot;товарища Сталина, верного наследника Владимира Ильича Ленинаquot;, хотя желание моё наивно: этих уже никогда не переубедишь, ибо они верны отцу народов.
Отец народов сумел уйти от личной ответственности, о чём хорошо сказано у Твардов¬ского:
Да, он умел без оговорок,
Внезапно –
Как уж припечёт –
Любой своих просчётов ворох
Перенести на чей-то счёт;
На чьё-то вражье искаженье
Того, что возвещал завет.
На чьё-то головокруженье
От им предсказанных побед.
И переносил, да так искусно, что простой люд по-прежнему молился на него, великого и непогрешимого Вождя и Бога, неукоснительного исполнителя великих ленинских заветов.
Что же касается quot;кулачестваquot; отца и земли, на которой он работал, то Твардовский пишет: quot;Земля эта – десять с небольшим десятин, вся в мелких болотцах, с лозняком, ельником, берёзкой - была во всех смыслах незавидна. Но для отца, который был единственным сыном безземельного солдата и многолетним тяжким трудом кузнеца заработал сумму, необходимую для первого взноса в банк, земля эта была дорога до святостиquot;.
И отец решил жить с землёй и с земли, чтобы как-то сводить концы с концами, из-за низких урожаев он то и дело обращался к молотку - арендовал в отходе чужой горн и наковальню, работая исполу, от зари до зари.
В узлах из жил и сухожилий,
В мослах поскрюченных перстов –
Те, что - со вздохом - как чужие,
Садясь к столу, он клал на стол.
Против крестьянина-труженика, а не нахлебника-халявщика и была направлена безжалостная репрессивная машина отца народов.
В поэме quot;По праву памятиquot; есть строфы, показывающие, насколько был глубок разрыв между Сталиным и Лениным, у гроба которого будущий отец народов принародно клялся быть верным его великому делу:
Но всё, что было, не забыто,
Не шито-крыто на миру.
Одна неправда нам в убыток,
И только правда ко двору.
А я - не те уже годочки –
Не вправе я себе отсрочки
Предоставлять.
Гора бы с плеч —
Ещё успеть без проволочки
Немую боль в слова облечь.
Ту боль, что скрытно временами
И встарь теснила нам сердца
И что глушили мы громами
Рукоплесканий в честь отца.
С предельной силой в каждом зале
Они гремели потому,
Что мы всегда не одному
Тому отцу рукоплескали.
Всегда, казалось, рядом был,
Свою земную сдавший смену,
Тот, кто оваций не любил,
По крайней мере знал им цену.
Да, такой правды не могла простить Твардовскому всесильная и всевластная в своей безнаказанности брежневско-сусловская власть, вкупе с той правдой, чем дышала талантливая новомировская проза времён Твардовского, эта правда открывала мыслящему читателю глаза на quot;верных ленинцевquot;, посему рубить его надо под корень.
И она рубила поэта - он смертельно слёг, но свою страшную болезнь (у него была парализована правая половина тела) переносил так же достойно, как достойно и мужественно нёс невыносимое бремя староплощадной травли.
С Твардовским всё повторилось, как было с Пушкиным: если Александра Сергеевича рукой Дантеса убил царь, то Александра Трифоновича медленно, но верно сводил в могилу брежневско-сусловский молох.
О предчувствии близкого конца Твардов¬ский написал, уже отстранённый от руководства quot;Новым миромquot;, в своём последнем стихотворении от 4 июня 1970 года:
Не впасть бы мне в чрезмерную гордыню
(Соблазн велик, всем прочим не ровня)
По поводу забот, с какими ныне
Стремится власть окоротить меня.
И если сказано здесь о творческом quot;окоротенииquot; (на столе у Брежнева лежала в то время поэма quot;По праву памятиquot;, которую генсек категорически запретил публиковать, ибо видел в ней намёк уже на свой собственный культ), то между строк уже читается о физическом укоротении жизни последнего великого и - подчеркну ещё раз! - самого совет¬ского русского поэта.
Твардовский не любил белые стихи, ибо они лишены главного - рифмы, без коей (за редкими исключениями, как у того же Багрицкого) стих становится полупрозой.
Но и он оставил нам образец белого стиха, который так плавно течёт, - стиха о повторяющемся сне (наверняка подобный сон снится каждому), что мы не обращаем внимания на отсутствие рифмы:
Который год мне снится, повторяясь
Почти без изменений, этот сон.
Как будто я, уже с войны вернувшись,
Опять учиться должен в институте
И полон вновь школярскою тревогой,
Как зазубрить лежалые науки.
И страшно мне, и горько осрамиться
В той юности, моей второй иль третьей.
Его юность - вторая, третья и последняя, предсмертная - была тяжко омрачена не отпускающей болью: в первой юности в обкоме ВКП(б) его принудили отказаться от отца, quot;кулакаquot;, как там считали, руководствуясь сталинским определением этого понятия, иначе путь в поэзию (а без неё он лишался смысла жизни) ему будет заказан.
Твардовский жил с этой болью до последних дней, и даже когда уже была написана поэма-покаяние quot;По праву памятиquot;, боль эта не отпустила его сердца, - брежневский режим как прямой наследник сталинского культа запретил, как уже отмечалось выше, публикацию великого произведения Твардовского, в котором он так сказал об отце народов, как ни до него, ни после него не сказал никто.
...Прошли годы.
Время всё расставило по своим местам.
Временщики - и властные, и околовластные - ушли в небытие.
И, как бы прощаясь с ними, он поставил им за полтора года до смерти политический памятник - убийственное стихотворение, которое я привожу здесь полностью:
Маркс, Энгельс, Ленин, знать бы вам
В посмертном вашем чине,
Каким учёным головам
Мы вас препоручили.
Вам вкупе слава и почёт,
Да и поодиночке,
А что писали - на учёт
И под контроль до строчки.
Ни шагу нам ступить без вас,
Но ваших целей ради
За вами нужен глаз до глаз,
По обстановке глядя.
И ухо надобно востро
Держать - при вас известно:
Ведь что уместно на бюро,
Зачем же повсеместно.
Ведь вы для красного словца,
В избытке увлеченья
Верны порой не до конца
И своему ученью.
Вас мягко Сталин поправлял,
Того вам было мало.
Учтите, взялся за штурвал
Небесный житель Мао.
Да, все они канули в небытие, а Твардовский на небосклоне нашей поэзии - рядом с Пушкиным - сияет звездой первой величины.
